Псоглавцы - Страница 25

Наверное, если Лиза с матерью выйдут из спаленки в комнату, где уже наведён порядок, навести порядок в душе им будет легче.

Чайник у Токаревых был большой, алюминиевый, литров на пять. Вряд ли такой чайник покупали на семью, скорее утащили из какой-нибудь столовки. Школьной, например, пока здесь ещё была школа. Кирилл поднял крышку и увидел, что чайник наполовину забит чёрной травой, что нарвали на лугу за деревней, — жалким заменителем дорогой заварки. Кирилл ковшом долил в чайник воды из ведра, закрытого от пыли и мух фанеркой, и водрузил чайник на плитку с толстой спиралью. Шнур от плитки он воткнул в розетку и посмотрел, начала ли спираль раскаляться? Начала. Кирилл сел за стол.

В комнате послышалось шарканье шагов, вздохи, стук табуретки. Раиса Петровна медленно пробралась на кухню, опираясь о стену, и опустилась за стол напротив Кирилла.

— Сейчас чай будет, — сказал Кирилл.

Раиса Петровна молчала.

— Как там Лиза?

Старуха, не глядя на Кирилла, помотала головой и пальцем стёрла слезу. В торфяном ведре она заметила черепки тарелок.

— Лизкин подарочный сервиз Лёшка разбил…

Кирилл тоже посмотрел в ведро с мусором. Дешёвый фаянс фабрики типа «Советский большевик стеклопосуда». Какая ж это жизнь, если подарки — вот такие?.. Кирилл глянул в кухонный шкаф. Тарелки там стояли общепитовские, столовские, а среди них — и алюминиевые миски родом с зоны, и одноразовые полистироловые плошки, помытые и снова предназначенные в употребление…

Кирилл вдруг понял, что он ничего не хочет знать об этой нищете. Ему понравилась Лиза, но её бедность была не опрятной крестьянской скромностью, а каким-то секонд-хендом секонд-хенда. Можно угощать собаку своим гамбургером, но нельзя угощаться гамбургером у собаки. Нищета Лизы дискредитировала её. Заикание, одежда — нет, это было терпимо. А вот одноразовая посуда в качестве многоразовой уже вызывала брезгливость. Кирилл подумал, что это совсем погано с его стороны, даже чуть не покраснел. Оттого что Лиза, скорее всего, не знает скраба, не бреет подмышки, не ходит в солярий, она не перестаёт быть человеком. И все эти люди, все Верки и Годоваловы, все эти Сани Омские, не перестают быть людьми. Пусть они мразь, деграданты, пусть место им в резервации, но они люди. Это и ужасно.

— А водка Лёшкина осталась? — спросила Раиса Петровна.

— Я её выплеснул.

Раиса Петровна горько кивнула: ко всем бедам и эта вдобавок.

— У нас водка лекарство, прости, господи, — тихо сказала Раиса Петровна. — Шалфей настоять, на примочки, или зубы заболят… Пока муж был жив, я никакие опивки евонные не выливала. Он заснёт, а я их в пузырёк. За месяц поллитра набиралась. Болела — так лечилась с божьей помощью. А иногда Николай пошлёт к Мурыгину за бутылкой, а я ему его же опивки и принесу. Всё деньги в доме останутся. Ты у нас не бери ничего.

Ты у нас не бери ничего. Я не беру чужого, подумал Кирилл, да и брать-то у вас нечего. Просто совсем нечего.

— И часто у вас Годовалов такое устраивает? — спросил Кирилл.

Раиса Петровна вздохнула.

— Да он так добрый, Лёшка-то… Буйный тока, если выпьет. А так зла от него нету. Господь прощать велел, дак я и прощаю. Он бы сам потом пришёл, повинился, починил бы тут…

Кирилл снова почувствовал, что здешняя жизнь как-то утряслась до терпимого состояния, а ему этого не понять никогда.

— Он же Лизку-то мою с детства знает, у него на глазах она росла. Помню, она в школу пошла, школа у нас девятилетка была. Лизка в первый класс пошла, а он в третьем, что ли, классе был… нет, в четвёртом… Какой же это год-то? Девяносто седьмой?.. Ох, память… Склероз уже, старая я… Лизка-то у меня поздняя, под сорок родила… Бабы говорили, инвалидка родится, а родилась нормальная, спасибо, господи… Я матери Богородице беременная всякий раз свечку ставила, когда в районе была, вот матушка мои молитвы и услышала…

Раиса Петровна говорила как для себя, словно не думала.

— Чего там про первый класс? — напомнил Кирилл.

— Про первый класс… Лизка пошла, дак Лёшка ей букет цветов подарил. Сорвал в огороде у кого-то из городских. У нас теперь чуть не все дома городские занимают. Старые-то померли, кто помоложе, все тоже в город… Шестаков Андрей Палыч, храни его бог, помогает как-то, иначе совсем бы не жизнь была… Недавно бабка Ирина слегла, думали, приберёт господь, а он машину дал, свозили в район, чо-то там кололи бабке, вернулась — ещё ходить сама стала, а то просто сидела на лавочке у ворот, утром выйдет, вечером уйдёт.

— Вы про Лёшку говорили.

— А чё Лёшка? Он в армию в шестом году уходил, обещал, что как вернётся, так женится на Лизке. Писал ей. Лизка-то в том же году девятилетку закончила и в район уехала, там интернат, кто дальше учиться хочет. Десятый-одиннадцатый там учатся. Лёшка-то писал ей. А ей чо, прости, господи. Молодая. Письма-то сюда носили. Я дак всё читала и за Лизку Лёшке отписывала. Врать-то не врала, зачем ещё, врать грех, писала, что от себя, не от неё, а она, коза, только ему приветик пошлёт, и всё. А он ведь ждал. Товарищам своим солдатам говорил, что у него невеста дома. Не дождалась невестушка, дура она. Кого у нас тут в мужья-то ещё искать?

— Другой, что ли, жених в интернате появился?

— Да какое там, чего говоришь. Лизка честная. Ни-ни была.

— А чего же не дождалась?

— Ну, как-то не так он ей… Чё там в городе-то? Насмотрелась на парней. Лёшка, он простой, им не ровня. Ей после интерната такого-то не надо стало. Он переживал. Ой, помню, пил, прости, господи… А она куда-то там в институт собралась. В Нижний, что ли, или в Москву…